Он был человеком, от которого все готовы были заразиться. И часто заражались: его характером, его чувством юмора, открытостью, улыбкой. Вооружённым глазом можно было заметить, как люди пропитывались его энергетикой, и воздух тут же становился позитивно заряженным. Его харизма настолько была захватывающей, что хотелось чем-то непременно ему угодить, подсобить, что-то подсказать, чтобы оказаться втянутым в его планы и авантюры. И он знал, как этим пользоваться.

Он был кем-то вроде отца семейства, который редко бывал дома, но от этого дети любили его только больше (по сравнению с матерью, которая всегда была дома, даже когда очень не хотелось).

Он всегда приносил с собой праздник, наверное уже по привычке, и многие этого уже не замечали. Они кричали: «Привет», и тут же ждали от него внимания: девушки комплементов, парни глупых шуток. И он их не подводил.

Из-за его звонкого характера люди готовы были ему простить что угодно, даже пошлые шутки. Правда шутил он их, только потому что публика этого ждала. Он точно знал когда, словно это было его шестое чувство.

Не знаю, как с другими или точнее сколько было этих других, но со мной он был откровенен. Наверное, потому что я не требовал от него большего. Мне казалось, он чувствовал, что я понимаю его, и мне не нужно угождать (хотя даже тогда он был необычайно гостеприимен).

Это был поразительный человек с множеством историй и происшествий в личной жизни. Человек глубокой души и, что самое удивительное и редкое в наши дни, и при его статусе, человек, который стремился стать лучше и умнее. Пусть он сам о себе так не думал.

В этот раз мы встретились в шумной компании своих людей. Людей, среди которых он мог быть собой. Больше чем обычно. Говорить что думает, кричать, что думает, быть искренним, как считает нужным. Но даже среди «своих людей» он включал режим весельчака. Такого громкого и всеобъемлющего, что в его отсутствие становилось тихо. Даже очень тихо. И тишина обнажала ту неловкость, которая проступала на лицах пары-тройки оставшихся, которые в этот момент вспоминали, что́ же между ними общего.

Как лёгкий шок от откатившей волны, проходили несколько мгновений тишины в холоде, но вскоре находилась какая-нибудь отвлечённая тема, и молчание проходило мимо. Затем волна накатывала снова, и снова всем хотелось острить и радоваться вместе с ним.

Честно признаюсь, не сразу — только спустя несколько дней после вечеринки — у меня сложилось странное чувство, возможно, это только моё писательское воображение, но мне показалось, что он был сильно изранен. Там, в той самой глубине души. И это чувство проступало больше всего, когда он шутил над собой: над своим домом, над своими картинами, над своей жизнью. Шутил и ждал, что люди поддержат его в самоиздёвках.

В эти моменты он казался абсолютным ребёнком, честным и открытым, который слышал укоры и придирки тысячи раз, и знал, что этот раз будет не исключением, но хотел быть по́нятым, хотел показать себя настоящим, снова и снова, осторожно, по чуть-чуть, чтобы найти подходящих людей, чтобы окружить себя теми, кто понимает.

Он сожалел о вещах, о которых говорил вскользь и, потому говорил их быстро и как бы в шутку. Признавался в том, в чём обычно не признаются, и тут же говорил какую-то глупость. Было неловко, но люди смеялись. Я смеялся.

Поэтому только спустя несколько дней, возвращаясь назад во времени мыслями, я смог разглядеть те самые шрамы, которые оставила на нём жизнь, которые он сам себе наносил время от времени. Он был изранен глубоко внутри, там под слоями самоиронии, шуток и игры, неспособный найти гармонию и умиротворение в своей голове. Но он стремится к лучшему для себя, старается стать умнее, быть счастливее, быть здорове́е, и в этом его спасение.